– Пудинг! – простонал он.
– У вас нос Бог знает на что похож, – сказала она.
– Наверное, сломан, – ответил он.
– Нет, не сломан, нет! – воскликнула я.
– Хорошо уже то, что мне не приходится им на жизнь зарабатывать, – усмехнулся он, – или заниматься с его помощью любовью.
– М-да, – произнесла Анна, стоя посередине комнаты. Уткнув руки в бока, она оглядывала смятую кровать и мою ночную сорочку на стуле.
– Ну ладно, – сказал он нам обеим, и я ушла, а она осталась, и я услышала из-за двери:
– Я ведь вас спасла, правда?
– Конечно, я вам очень благодарен, Анна.
– Одолжите мне пятьдесят фунтов, – попросила она. – Я хочу купить швейную машинку и кое-какие мелочи для малыша. Если у меня будет швейная машинка, мы сможем починить все ваши рубашки.
– Мы? – переспросил он с ухмылкой.
– Вы мне одолжите?
– Почему бы вам просто не сказать «дайте мне пятьдесят фунтов»? Я ведь прекрасно знаю, что означает слово «одолжить» в этих местах.
– Это не очень-то красиво с вашей стороны, – в голосе ее звучала обида.
– Анна, конечно, я дам вам эти деньги, – успокоил он ее, – в качестве награды за ваше мужество.
– Ой, какое спасибо-то вам! Но только никому не говорите, не дай Бог, Дэнис узнает, что у меня есть пятьдесят фунтов, он возьмет их и купит быка или еще что-нибудь.
Она сияла, когда выходила из комнаты, а я помчалась вниз. Мне было стыдно, что я подслушивала.
– У болтушки ушки на макушке, – пропела она, заметив меня, – давай, я сейчас тебя догоню, и до кухни добежим вместе!
Она читала воскресные газеты.
– Она похожа на Лору, – сказала Анна, показывая на фотографию богатой наследницы, которая была влюблена в парикмахера.
– Портной меняет пол, – прочла она громко, – Матерь Божия, что люди делают, а? Тьфу ты, гадость какая!
Она всем прочитала гороскопы, для Дэниса, малыша, Юджина, для меня и для Лоры. Она всюду видела Лору, и мне уже стало казаться, что вот-вот и мы ее здесь увидим. Это было чувство неуверенности, такое я испытала, когда первый раз сидела на лошади.
После обеда Юджин отправился в поле, по делам.
Анна с Дэнисом и ребенком тоже ушли, я осталась одна и от нечего делать стала бродить по комнатам. В одной из них я, сама не зная зачем, открыла верхний ящик комода и среди разного хлама нашла серебристую вечернюю дамскую сумочку, а в ней записную книжку Лоры. Там были только телефоны, адреса и фамилии. Также в сумочке оказались пурпурного цвета перчатки, которые пахли дорогими духами. Я просунула руку в одну из них, и мое сердце, сама не знаю почему, сильно забилось.
Я открыла другие ящики комода, но там ничего интересного не было.
* * *
С приближением сумерек я спустилась на кухню и подкрутила фитиль лампы, оставленной для меня Анной. На столе лежал освежеванный кролик, видимо, Анна оставила его, чтобы я занялась приготовлением ужина. Этого кролика Дэнис поймал вчера.
– Ужин, – сказала я громко, взяв в руки поваренную книгу, и, полистав ее, нашла букву «К». Мой палец скользнул по строчкам:
Клюквенный морс,
Крем,
Крюшон…
Кролика в ней не было. Книга принадлежала Лоре. Ее девичья фамилия и фамилия по мужу были написаны на титульном листе.
– Обед, – снова сказала я, стараясь сдержать слезы и, как нарочно, вспоминая, что совсем недавно Юджин спрашивал меня, умею ли я готовить.
– Вроде бы, – сказала я тогда.
Это была первая ложь, я никогда не готовила в своей жизни, кроме того единственного дня, когда Густав и Джоанна отправились к нотариусу поговорить насчет своего завещания. В тот день я купила двух рыбин нам с Бэйбой на обед. Я даже не знала, как ее разделывать, эту рыбу. Я зажгла газ и положила их на сковородку. Несколько минут ничего не происходило, а потом раздалось громкое шкворчание, и из сковороды повалил дым.
– Что тут за вонь такая? – крикнула Бэйба из столовой.
– Просто я жарю рыбу, – ответила я, к этому моменту сгорели уже обе рыбины.
– Прости, что это? Я, может, чего-то не понимаю… – ответила она, вбегая в комнату. Нос она зажала рукой.
Бэйба посмотрела на результат моего кулинарного эксперимента, не говоря больше ни слова, схватила сковороду и, выбежав во двор, выкинула ее содержимое в компостную яму.
– Тю-тю, – сказала она, вернувшись обратно, – тебе надо было жить при первобытном строе, когда животных поедали сырыми, грызли кости и все такое. Дикарка ты чертова! – закончила она, кидая сковороду в мойку и открывая воду.
Обедать пришлось в Вулворте. Затаив дыхание, чтобы не уронить свои подносы, мы несли их к столикам: чипсы, сосиски, кремовые пирожные, кофе, маленький сливочник и лимонный пирог.
Сидя в большой, выложенной плиткой кухне, я вспоминала Бэйбу и плакала. Мне ее недоставало. Я никогда еще не была столь одинокой за всю свою жизнь, одинокой и брошенной на произвол судьбы. Мне так не хватало тех наших вечеров, наполненных запахом ванили и добрыми шутками.
Обычно они заканчивались пугающей темнотой кинотеатра и таинственным мерцанием экрана и, может быть, еще и рожочком мороженого на дорожку.
– О Боже, – сказала я себе, вспомнив Бэйбу, отца и все остальное. Я уронила лицо в ладони и плакала, плакала, не зная сама, почему я плачу.
Три или четыре раза я выходила на главную дорогу и стояла, облокотившись на мокрый белый забор, в надежде увидеть хоть кого-нибудь. Но никто не появлялся, кроме полицейского, который покружил немного по проселку, остановился, чтобы облегчиться и вернулся обратно. Он, наверное, просто приехал посмотреть, не шалят ли здесь браконьеры.
Когда вернулся Юджин, я уже перестала плакать и вдруг подумала: «Может быть, его потому так долго не было, что он рассчитывал на мой отъезд во время своего отсутствия?»
– Я все еще тут, – уныло сказала я.
– Очень хорошо, я рад, – ответил он и поцеловал меня. Стемнело, и мы зажгли свет.
Когда мы сидели в кабинете у камина, он сказал:
– Моя маленькая несчастная подружка, невеселый медовый месяц выдался тебе? А ты не думай о плохом… Думай о том, как встает солнце, думай о реках, что, извиваясь, несут свои воды по горам… О птицах в небе…
Он обнимал меня, и, прижавшись к нему, я думала только о том, что же будет дальше. Он встал и поставил пластинку. Музыка наполнила комнату. Снаружи дождь бил прямо в окно. Если не считать дождя и музыки, то вокруг была полная тишина. Он слушал музыку с закрытыми глазами, она оказывала на него сильное воздействие. Его лицо стало мягче и одухотвореннее.
– Это Малер, – сказал он как раз в тот самый момент, когда я ждала, что же он скажет – сама решай, оставаться тебе или уехать.
– Мне нравятся песни, там хоть слова есть, – высказала я свое мнение. Но глаза у него были закрыты и я вообще не уверена, слышал ли он меня. Музыка эта, как и прежде, напоминала мне о птицах, птицах, которые поднявшись вдруг разом с ветвей, наполняют тревожным гомоном предзакатную летнюю тишину. Я думала, что отец со своими друзьями мог повторить свой визит сегодня вечером.